Как "Жизнь и судьба" попала в КГБ?

На английском канале Радио-4 Би-би-си продолжается восьмичасовая радиопостановка по роману Василия Гроссмана "Жизнь и судьба".

В этом году исполнилось 50 лет со времени "ареста" этой легендарной книги. К писателю на квартиру пришли офицеры КГБ и конфисковали все найденные экземпляры книги, взяли копировальную бумагу и даже ленту с печатной машинки. Копию романа изъяли у машинистки Гроссмана и из редакции “Нового мира”. Это событие непременно вспоминают, когда рассказывают о писателе и его романе, который сейчас ставят в число величайших произведений русской литературы 20-го века.

Об обстоятельствах, предшествовавших конфискации, и о том, как она происходила, рассказывает в своих воспоминаниях поэт и переводчик, близкий друг Гроссмана Семён Липкин. Липкин спрятал от конфискации полный вариант романа, без сокращений, сделанных перед сдачей рукописи в журнал "Знамя". Этот вариант намного позже, в 1974 году, с помощью Владимира Войновича, Елены Боннэр и академика Сахарова  удалось вывезти на Запад и опубликовать.

Приведу несколько цитат из книги Липкина “Жизнь и судьба Василия Гроссмана" ("Книга", М., 1990).  В 1952 году в "Новом мире" вышла первая часть задуманной Гроссманом эпопеи о войне. Она печаталась под названием "За правое дело". Роман сначала был отвергнут «Новым миром» — редактором Константином Симоновым и его заместителем Кривицким.

Больше года они молчали, – пишет Липкин. – Гроссман нервничал, серьезная, столь важная для него работа будто в пропасть канула. И вот наконец ответ: печатать не будем, нельзя. Но не успел Симонов вернуть роман автору, как сменилась редколлегия журнала: редактором был назначен Твардовский, его заместителем — критик Тарасенков. Первым прочел роман Тарасенков — и пришел в восторг, поздно ночью позвонил Гроссману. Потом прочел Твардовский — и разделил мнение своего заместителя. Оба приехали к Гроссману на Беговую. Твардовский душевно и торжественно поздравлял Гроссмана, были поцелуи и хмельные слезы. Роман было решено печатать.

После первых положительных откликов и даже выдвижения романа на Сталинскую премию началась инспирированная сверху кампания критики. Это вписывалось в  антисемитскую кампанию, развязанную Сталиным в 1952-53 годах. Были опасения, что и Гроссмана привяжут к “делу врачей-убийц”. Твардовский и Фадеев, пробивавшие роман, пошли на попятную, отрекались, каялись, признавали "ошибки".

...Гроссман зашел в «Новый мир». Он хотел выяснить свои отношения с Твардовским по поводу того, что тот отрекся от романа «За правое дело». Оба, как я мог судить по рассказу Гроссмана, говорили резко, грубо. Твардовский, между прочим, сказал: «Ты что, хочешь, чтобы я партийный билет на стол выложил?» — «Хочу», — сказал Гроссман. Твардовский вспыхнул, рассердился: «Я знаю, куда ты отсюда должен пойти. Иди, иди, ты, видно, не все еще понял, там тебе объяснят».

После смерти Сталина отношение к роману меняется, его выпускают массовыми тиражами, а Симонов, вновь ставший редактором "Нового мира", просит Гроссмана отдать продолжение – будущую "Жизнь и судьбу" в его журнал. К моменту, когда Гроссман закончил новый роман, к осени 1960 года, редактором "Нового мира" снова стал Твардовский.

Теперь коснусь тех роковых причин, которые привели Гроссмана к решению отдать роман в журнал «Знамя», – пишет дальше Липкин. – Прежде всего, конечно, воспаленная обида Гроссмана на Твардовского. Это — самая роковая и самая главная причина. Бессмысленно предполагать, что «Новый мир» напечатал бы «Жизнь и судьбу», но могу твердо поручиться, что роман не был бы арестован, если бы рукопись была сдана в «Новый мир». Твардовский не отправил бы рукопись «куда надо». Но Гроссман ни за что не хотел иметь дело с отрекшимся от него редактором. Это была обида не только автора, но и бывшего друга.
Другая причина заключается в том, что Гроссманом овладела странная мысль, будто бы наши писатели-редакторы, считавшиеся прогрессивными, трусливей казенных ретроградов. У последних, мол, есть и сила, и размах, и смелость бандитов. Они скорее, чем прогрессивные, способны пойти на риск.

Именно в это время ... редактор «Знамени» В. М. Кожевников попросил его дать роман в «Знамя». Гроссман сидел без копейки, и Кожевников, возможно, имея об этом сведения, предложил ему солидный аванс — под произведение, которого не читал. Гроссман согласился не сразу, он попробовал испытать Кожевникова, предложил ему «Тиргартен». Журнал пожелал рассказ напечатать. Кожевников довел его до верстки, но цензура запретила рассказ, увидев в произведении о немцах аллюзии с советской действительностью. Кожевников тут ни при чем, он не хитрил, он и впрямь хотел рассказ напечатать. Гроссман в этом убедился. По крайней мере, Кожевников сумел его убедить. И Гроссман окончательно решил связать судьбу романа со «Знаменем». Надо учесть и то, что Гроссман в свое время был близок этому журналу, несколько его вещей увидело свет на страницах «Знамени». А журнал был заинтересован в романе Гроссмана, потому что первая книга — «За правое дело» — пользовалась прочным успехом, и вторая книга привлекла бы огромное количество читателей, подняла бы весьма поблекший — по сравнению с блеском «Нового мира» — авторитет журнала.
К этому надо добавить, что несколько (два или три) отрывков из «Жизни и судьбы», напечатанных в разных газетах (один отрывок, странно сказать, в «Вечерке»), взбудоражили литературную среду, о них заговорили, и в то же время, читая их, нельзя было угадать всей сути романа. 

Летом 1960 года Гроссман заканчивает роман. Из "Знамени" его торопят, просят сообщить точную дату сдачи рукописи. В октябре 1960-го он передал папки с романом в редакцию. Как пишет Липкин, в варианте, полученном журналом, было сделано много сокращений, убраны наиболее "опасные" места, включая главу с беседой старого большевика Мостовского и гестаповского теоретика Лисса в концлагере.

...месяцы идут, а «Знамя» молчит. Вконец измученный, Гроссман надумал вот что. В это время сильно пошел в литературно-бюрократическую гору Николай Чуковский. Он стал членом редколлегии «Знамени». Я с ним поневоле продолжал встречаться на переводческих заседаниях — встречаться все же реже, так как эти заседания мне надоели. Гроссман поручил мне порасспросить нашего бывшего приятеля. Коля охотно откликнулся на мой вопрос такими словами: «Я не читал романа Василия Семеновича. Насколько я знаю, не читали его и другие беспартийные члены редколлегии. В редакции говорят, что роман прячут ото всех Кожевников, Кривицкий и Скорино. На прошлой неделе мы поехали на читательскую конференцию в Ленинград, я был в одном купе с Кожевниковым, спросил его о романе Гроссмана. Он буркнул: «Подвел нас Гроссман», — и перевел разговор на другую тему».
Гроссман уже давно стал понимать, что совершил непоправимую ошибку, отдав «Жизнь и судьбу» в руки Кожевникова и Кривицкого. Он попытался возобновить отношения с Твардовским.

...отношения Гроссмана с Твардовским не оборвались окончательно. Поздней осенью [1960 г.] Гроссман с Ольгой Михайловной поехали в Коктебель. Там в это время отдыхали Твардовский и Мария Илларионовна. Жены, в прошлом соседки по Чистополю, помирили мужей. Твардовский сказал: «Дай мне роман почитать. Просто почитать». И Гроссман, вернувшись в Москву, отвез ему, видимо, с некой тайной надеждой, роман в редакцию «Нового мира». [Прочитав роман] ... чуть ли не в полночь приехал Твардовский, трезвый. Он сказал, что роман гениальный. Потом, выпив, плакал: «Нельзя у нас писать правду, нет свободы». Говорил: «Напрасно ты отдал бездарному Кожевникову. Ему до рубля девяти с половиной гривен не хватает. Я бы тоже не напечатал, разве что батальные сцены. Но не сделал бы такой подлости, ты меня знаешь». По его словам, рукопись романа была передана «куда надо» Кожевниковым.

...
В феврале 1961 года роман был арестован. Гроссман мне позвонил днем и странным голосом сказал: «Приезжай сейчас же». Я понял, что случилась беда. Но мне в голову не приходило, что арестован роман. На моей памяти такого не бывало. Писателей арестовывали охотно, но рукописи отбирались во время ареста, а не до ареста авторов. Только недавно я узнал, что еще в 1926 году изъяли рукопись у Булгакова.
Заявились двое, утром, оба в штатском. Ольги Михайловны дома не было, пошла на Ваганьковский рынок. Дверь Открыла домработница Наташа. Когда эти двое вошли в комнату к Гроссману, Наташа сказала его невестке Ире: «Кажется, нехорошие люди пришли». Предъявили Гроссману ордер на изъятие романа. Один, высокий, представился полковником, другой был и званием, и ростом помельче. Вот этот, второй, постучался к Ире и сказал: «У него что, больное сердце? Дайте что-нибудь сердечное». Ира дала капли и спросила: «По какому поводу вы пришли?» — «Мы должны изъять роман. Он ведь написал роман? Так вот, изымем. Об этом никому не говорите, подписку с вас не берем, но болтать не надо».
Этот же, званием пониже, вышел на двор и вернулся с двумя понятыми. Ясно было видно, рассказывал Гроссман, что понятые — не первые попавшиеся прохожие, а из того же учреждения, что и незваные гости. Обыск сделали тщательный. Забрали не только машинописные экземпляры, но и первоначальную рукопись, и черновики не вошедших глав, и все подготовительные материалы, эскизы, наброски. Другие рукописи, не имеющие отношения к роману, обыскивателей не интересовали. Например, несколько рассказов, повесть «Все течет» (первый вариант). Действовали по-военному точно, выполняя определенное задание — изъять только роман и все, что связано с романом. Обыскивали только в той комнате, где Гроссман работал. Были вежливы. Тот, кто помельче званием, обратился к Гроссману: «Извиняюсь, дело житейское, где тут у вас туалет?»

Через год Гроссман написал письмо Хрущеву с просьбой “освободить” роман. Спустя некоторое время его принял главный идеолог партии Суслов, признавшийся, что роман не читал, но сказал, опубликовать его можно будет через 200 лет. Суслов судил о романе по двум “внутренним” рецензиям объемом в 15-20 страниц, подготовленным проверенными партийными литературоведами.

Страничка интернета с программой трансляции "Жизни и судьбы" здесь.
Книга "Жизнь и судьба" на русском есть здесь.
Воспоминания Семена Липкина опубликованы на этом сайте.