“Рождественские каникулы” (Christmas Holiday.)

или Как русская девушка научила англичанина читать живопись

Шарден. 

Les apprêts d'un déjeuner

Роман Сомерсета Моэма “Рождественские каникулы” (Christmas Holiday), наверное, менее известен русскоговорящим читателям, чем “Луна и грош” или его рассказы, по которым многие учили английский язык.

Между тем, это замечательная книга. И к тому же один из самых “русских” романов английского писателя. Может быть, более русский, чем “Записки Эшендена”. 

Моэм хорошо был знаком с русской литературой, спорил с творческим методом Чехова, написал блестящее эссе о Толстом, поставил “Войну и мир” первым номером в книге о десяти лучших романах всех времен и народов. Замечания о России и русских рассыпаны у него по многим произведениям. 

Но “Рождественские каникулы” — это особый случай. Его главная героиня — русская эмигрантка Лидия в Париже. Другой герой, Чарли, приезжает из Лондона на Рождество развеяться (события в романе происходят в 30-е годы ХХ века, роман опубликован в 1939 г.). Старый друг, ставший ярым коммунистом, знакомит его с русской девушкой. Развеяться с ней у Чарли получилось, только совсем не так, как он рассчитывал. Чарли оказывается вовлечен в историю, похожую на “Преступление и наказание” Достоевского. Собственно, Моэм и строит книгу на параллелях с Достоевским. Не только с "Преступлением", но еще и с "Бесами". А в основе сюжета — реальная история, писатель даже специально ездил во французскую Гвиану, чтобы повстречаться с прототипом своего “Раскольникова”.

В этой заметке расскажу об одном из эпизодов в романе. Чарли и Лидия приходят в Лувр. Он, как ему кажется, хорошо разбирается в живописи, знает всех выдающихся художников, стили и школы. Думает, вот сейчас покажу этой русской, что, где и как. Получается наоборот — она ему раскрывает секреты “чтения” живописи. На примере всего одного небольшого натюрморта Шардена.

Человека можно узнать по книгам, которые ему нравятся. Можно по музыке. А еще можно по картинам. Меня, например, разочаровывает, когда человек пробегает по залам галереи или музея и, все вроде бы осмотрев, начинает подгонять тебя, пошли мол. Однажды вдрызг рассорился с подругой из-за этого. Никак не хотела понять, зачем это я останавливаюсь подолгу у картины. Так потом и расстались.

или этот.  La Brioche.

И еще одно маленькое замечание, перед тем, как я вас оставлю наедине с текстом. Как-то разговорились со специалистом по советской визуальной культуре из английского университета. Говорили о символике и ассоциациях в знаменитом полотне “Письмо с фронта”. А потом англичанин, как-то смущаясь, говорит: “Знаете, это ужасно интересно, но сейчас не принято “вчитывать” идеи в искусство — it's not fashionable these days to ‘read in’ into art”. Когда слишком много "вписываешь" в картину, может потеряться ее простой изобразительный эффект — воздействие на эмоциональное, а не на рациональное.

Это верно, но верно и то, что кто-то должен суметь сказать, а чем, собственно, хороша картина помимо живописной техники. Или почему нехороша.

Натюрморт вверху (репродукция отсюда) больше подходит по тексту, но находится в музее изящных искусств Лилля. Второй натюрморт в Лувре (отсюда), но меньше подходит — на картине бриош (сдоба), а не простой хлеб бедняка. Стол, похоже, накрыт по праздничному случаю — сладости и в бриош воткнут апельсиновый цвет.

Поразительную разгадку тайны шарденовского натюрморта читайте здесь, в заметке "Моэм и Шарден".  

Вот эта сцена. Перевод Р.Облонской (1993 г.), полный текст романа здесь. На английском (отсюда) сцена дальше.

“

— Ну ладно. Теперь ведите меня к картинам, которые нравятся вам.

Все вышло наоборот. Не он, как предполагал Чарли, просвещает ее, рассказывает о картинах так, что привлекает ее интерес к великим полотнам, которые всегда любил, но она его ведет. Прекрасно. Он вполне готов отдаться на ее волю и посмотреть, что из этого получится.

"Ну конечно, она же русская,— сказал он себе.— Надо с этим считаться".

Они шли и шли мимо множества полотен, из залы в залу — Лидия не без труда отыскивала дорогу, но наконец она остановила Чарли перед небольшим полотном, которое легко можно было бы не заметить, если не ищешь именно его.

— Шарден, — сказал Чарли.— Да, я его видел.

— Но вы когда-нибудь присматривались к нему?

— А как же. Шарден в своем роде совсем не плохой художник. Мама очень его ценит. Мне и самому в общем-то нравятся его натюрморты.

— И ничего другого вы в этом не видите? Я просто в отчаянии.

— В отчаянии? — удивленно воскликнул Чарли.— Из-за каравая хлеба с бутылью вина? Хотя, конечно, прекрасно написано.

— Да, вы правы, написано прекрасно; написано с любовью и состраданием. Это не просто каравай хлеба и бутыль вина, это хлеб жизни и кровь Христова, но не укрытые от тех, кто томится голодом и жаждой, и скупо раздаваемые священниками по торжественным случаям. Это ежедневная пища страждущих. Эта картина такая скромная, безыскусственная, человечная, исполненная сочувствия. Это вино и хлеб бедняков, которым только и нужно, чтобы их оставили в покое, позволили свободно трудиться и есть свою простую пищу. Это крик презираемых и отверженных. Она говорит вам, что, как бы ни были грешны люди, в душе они добры. Этот хлеб и вино — символы радостей и горестей смиренных и кротких. Они не просят милости и любви вашей; они вам говорят, что они из той же плоти и крови, что и вы. Они говорят вам, что жизнь коротка и трудна, а в могиле холодно и одиноко. Это не просто хлеб и вино. Это тайна жребия человека на земле, его тоски по толике дружбы, толике любви, тайна его безропотной покорности, когда он видит, что даже и в этом ему отказано.

Голос Лидии дрожал, и вот по щекам покатились слезы. Она нетерпеливо смахнула их.

— И разве не чудо, что благодаря таким простым предметам, благодаря беспредельной чуткости истинного художника этот странный и милый старик, движимый своим отзывчивым сердцем, сотворил красоту, что надрывает душу? Словно почти невольно, сам того не сознавая, он старался показать, что из боли, отчаяния, жестокости, из всего рассеянного в мире зла человек может сотворить красоту — было бы только у него довольно любви, довольно сочувствия.

Лидия умолкла и долго стояла, глядя на маленькое полотно. Смотрел и Чарли, но с недоумением. Да, натюрморт очень хорош; прежде Чарли удостаивал его лишь мимолетного взгляда и порадовался, что Лидия привлекла к картине его внимание, она и вправду на свой лад довольно трогательна, но прежде он, разумеется, не видел в ней всего того, что видит Лидия. Странная она, неуравновешенная! И как неловко, что она плачет прямо здесь в галерее, у всех на виду; с этими русскими и правда попадаешь в преглупое положение; но кто бы мог подумать, что картина способна на кого-то так подействовать? Ему вспомнился рассказ матери о друге ее отца, студенте, который, впервые увидев "Одалиску" Энгра, потерял сознание, но то было давным-давно, в девятнадцатом веке, тогда люди были так романтичны, так чувствительны. Лидия повернулась к нему, на губах ее сияла улыбка. Поразительно, как внезапны у нее переходы от слез к смеху.

— Теперь пойдем? —предложила она.

— А другие картины вы смотреть не хотите?

— Зачем? Одну картину я посмотрела. Мне спокойно и отрадно. Чего ради смотреть что-то еще?

— Ну хорошо.

Престранно таким вот образом посещать картинную галерею. 

“

Эта же сцена на английском (полный текст романа есть здесь):

“

"All right. You take me and show me the pictures you like." 

The position was reversed. It was not he, as he had expected, who was leading the way and with such information as would add interest to the respective canvases, sympathetically drawing her attention to the great masterpieces he had always cared for; but it was she who was conducting him. Very well. He was quite ready to put himself in her hands and see what it was all about. 

"Of course," he said to himself, "she's Russian. One has to make allowances for that." 

They trudged past acres of canvas, through one room after another, for Lydia had some difficulty in finding her way; but finally she stopped him in front of a small picture that you might easily have missed if you had not been looking for it. 

"Chardin," he said. "Yes, I've seen that before." 

"But have you ever looked at it?" 

"Oh, yes. Chardin wasn't half a bad painter in his way. My mother thinks a lot of him. I've always rather liked his still lifes myself." 

"Is that all it means to you? It breaks my heart." 

"That?" cried Charley with astonishment. "A loaf of bread and a flagon of wine? Of course it's very well painted." 

"Yes, you're right; it's very well painted; it's painted with pity and love. It's not only a loaf of bread and a flagon of wine; it's the bread of life and the blood of Christ, but not held back from those who starve and thirst for them and doled out by priests on stated occasions; it's the daily fare of suffering men and women. It's so humble, so natural, so friendly; it's the bread and wine of the poor who ask no more than that they should be left in peace, allowed to work and eat their simple food in freedom. It's the cry of the despised and rejected. It tells you that whatever their sins men at heart are good. That loaf of bread and that flagon of wine are symbols of the joys and sorrows of the meek and lowly. They ask for your mercy and your affection; they tell you that they're of the same flesh and blood as you. They tell you that life is short and hard and the grave is cold and lonely. It's not only a loaf of bread and a flagon of wine; it's the mystery of man's lot on earth, his craving for a little friendship and a little love, the humility of his resignation when he sees that even they must be denied him." 

Lydia's voice was tremulous and now the tears flowed from her eyes. She brushed them away impatiently. 

"And isn't it wonderful that with those simple objects, with his painter's exquisite sensibility, moved by the charity in his heart, that funny, dear old man should have made something so beautiful that it breaks you? It was as though, unconsciously perhaps, hardly knowing what he was doing, he wanted to show you that if you only have enough love, if you only have enough sympathy, out of pain and distress and unkindness, out of all the evil of the world, you can create beauty." 

She was silent and for long stood looking at the little picture. Charley looked at it too, but with perplexity. It was a very good picture; he hadn't really given it more than a glance before, and he was glad Lydia had drawn his attention to it; in some odd way it was rather moving; but of course he could never have seen in it all she saw. Strange, unstable woman! It was rather embarrassing that she should cry in a public gallery; they did put you in an awkward position, these Russians; but who would have thought a picture could affect anyone like that? He remembered his mother's story of how a student friend of his grandfather's had fainted when he first saw the Odalisque of Ingres; but that was away back in the nineteenth century, they were very romantic and emotional in those days. Lydia turned to him with a sunny smile on her lips. It disconcerted him to see with what suddenness she could go from tears to laughter. 

"Shall we go now?" she said. 

"But don't you want to see any more pictures?" 

"Why? I've seen one. I feel happy and peaceful. What could I get if I saw another?" 

"Oh, all right." 

It seemed a very odd way of doing a picture gallery.

“

В конце года многие пишут о лучших прочитанных книгах. Записываю Christmas Holiday.  Тем, кто еще не купил новогоднюю книжку в подарок, рекомендую эту вещь Моэма.