"Мой первый друг" (практикум переводчика)

Пушкин и Пущин в Михайловском

Известный английский переводчик-русист Роберт Чандлер недавно опубликовал свою версию  пушкинского стихотворения “И.И.Пущину” – “Мой первый друг, мой друг бесценный!”:

First friend, friend beyond price,
One morning I blessed fate
When sleigh bells, your sleigh bells
Sang out and filled my lonely home
Lost in its drifts of snow.

May my voice now, please God,
Gladden your soul
In that same way
And lighten your exile
With light from our Lycee’s clear day.

И. И. Пущину

Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединённый,
Печальным снегом занесённый,
Твой колокольчик огласил.

Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!

Перевод, на мой взгляд, отличный. Хотя видно, что ни рифмы, ни размера сохранить не удается, пушкинская магическая музыка передана.  Я здесь не касаюсь техники стихосложения – это отдельный разговор. Хочу только обратить внимание на подход к передаче лексики в переводе.

Посмотрите: русский колокольчик – это совершенно невозможное для английского слово. Во-первых, уменьшительный суффикс -чик. В английском намного меньше уменьшительных суффиксов. Обычно то, что мы передаем суффиксами -[ч]ка, -ок/[ч]ек, -[ч]ик/[ч]ек, в английском передают добавлением прилагательного little. Малышка, ребенок – little one. Little bell, наполняющий звоном зимнюю усадьбу, явно не подходит – как так, сам маленький, а звон большой. Во-вторых, в колокольчике четыре слога, а в bell – один.

Автор перевода решает задачу, изменив число на множественное и добавив сани, которых в пушкинском оригинале нет. Зато по-английски сразу возникает напоминание о рождественской песенке Jingle Bells со строчкой “what fun it is to ride in a one-horse open sleigh”. И ещё – о “Вечернем звоне” – стилизованном русском романсе, который Иван Козлов вольно перевел с английского оригинала Томаса Мура Those Evening Bells (Air: The Bells of St.Petersburg). 

Этот же прием – изменение числа – использован во втором четверостишии. Только здесь множественное “лицейских ясных дней” передается в единственном числе: “our Lycee’s clear day”.

Обратите также внимание, что в первой строчке перевода дважды пропущено местоимение “мой”. Сначала кажется: как же так, это ведь необходимо. Но прочитайте еще раз пушкинское – логическое ударение падает именно на “друг”, а не на “мой”. И пауза (цезура) в середине строки подчеркивает это. Переводчик опускает “my” и добивается сохранения логического ударения. То, что слова обращены конкретному другу, а не друзьям вообще, остаётся ясным из “your” в третьей строке.

Во второй строке Чандлер добавил “morning – утро”, возможно, для сохранения размера. Откуда взялось утро? Может, Пущин приехал вечером? Да нет, мы знаем, что именно утром – из воспоминаний самого декабриста (читайте отрывок в конце этой заметки). Хотел раньше, но по дороге остановился взять шампанского. Очевидно, переводчик (он много работает с пушкинскими произведениями) знаком с этим мемуаром – вот и пригодилась деталька.

Здесь пример высокой техники перевода – перевода поэтического. Но и в обычных переводах – прозы, документальных произведений – стоит помнить об этих приемах.

Из воспоминаний Ивана Пущина о Пушкине:

В 1824 году в Москве тотчас узналось, что Пушкин из Одессы сослан на жительство в псковскую деревню отца своего, под надзор местной власти; надзор этот был поручен Пещурову, тогдашнему предводителю дворянства Опочковского уезда. Все мы, огорченные несомненным этим известием, терялись в предположениях. Не зная ничего положительного, приписывали эту ссылку бывшим тогда неудовольствиям между ним и графом Воронцовым. Были разнообразные слухи и толки, замешивали даже в это дело и графиню. Все это нисколько не утешало нас. Потом вскоре стали говорить, что Пушкин вдобавок отдан под наблюдение архимандрита Святогорского монастыря, в четырех верстах от Михайловского. Это дополнительное сведение делало нам задачу еще сложнее, нисколько не разрешая ее.
С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Перед отъездом, на вечере у того же князя Голицына, встретился я с А. И. Тургеневым, который незадолго до того приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в генваре буду у него. «Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста верстах. Если не пустят к нему, уеду назад». — «Не советовал бы, впрочем, делайте, как знаете», — прибавил Тургенев.
Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я и от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.
Как сказано, так и сделано.
Проведя праздник у отца в Петербурге, после крещения я поехал в Псков. Погостил у сестры несколько дней и от нее вечером пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы наконец с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому проселку: все мне казалось не довольно скоро! Спускаясь с горы, недалеко уже от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок, что ямщик слетел. Я с Алексеем, неизменным моим спутником от лицейского порога до ворот крепости, кой-как удержался в санях. Схватили вожжи.
Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес и снег им по брюхо, править не нужно. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора...
Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке.
Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, — чуть не задушил ее в объятиях.

Перевод перепечатывается с сайта американского журнала "Cardinal Points"

Картина Н.Н.Ге "А.С.Пушкин в селе Михайловском"